В своём эмоциональном и ассоциативно выстроенном эссе, посвящённом проблемам перевода, Сергей Магомет поставил много вопросов, которые выходят далеко за рамки выбранной темы. Начинает он с ответственного заявления о том, что аутентичный перевод литературного текста практически невозможен, затем приводит имена и примеры удачного решения этой проблемы, а заканчивает некоторым реверансом по отношению к коллегам по профессиональному цеху: дескать, не обижайтесь…

Я – не большой специалист в теории художественного (именно на художественном здесь нужно сделать акцент, потому что в плане деловых и научных текстов задача упрощается) перевода. Но в курсе теории стиха, который мною читается в Литинституте, одно из занятий традиционно посвящено переводу стихотворного текста. Вопрос, впрочем, представляется достаточно изученным. Ещё В. Жуковский говорил, что переводчик в прозе – раб, а переводчик поэзии… соперник. И в этом случае продолжением темы следует считать утверждение С. Магомета о том, что переводчик сам должен быть писателем. Поэту необходимо написать своё стихотворение на основе стилистических, смысловых, образных и формальных особенностей оригинала. Это, разумеется так, но лишь в идеале. На деле, настоящих писателей не напасёшься для создания оригинальных сочинений, что уж говорить о переводных текстах.

Примеры удачных переводов прозы, приведённые Магометом, можно дополнить протяжённым рядом поэтических достижений: тот же Жуковский и Бюргер с Шиллером, Лермонтов и Гёте (Магомет пишет о Гейне, но, по всей видимости, имеет в виду гётевский шедевр «Auf allen Gipfeln ist Ruh…» – эта аберрация сознания, понимашь, не случайна: лермонтовский вариант «Горные вершины…» учитывает и гейневскую поэтику), Бунина и Лонгфелло, Пастернака и Рильке, Заболоцкого и Руставели, Маршака и Бёрнса…

Всё это так. Но наряду с проблемой художественности встаёт проблема адекватности. Два разных поэта отталкиваются от одного текста Верлена «Il pleure dans mon сoeur…», но у Эренбурга получилась плавная, убаюкивающая «Песня без слов», а у Пастернака – взрывная, раздёрганная «Хандра» (последний вообще был своевольным переводчиком, в частности, и того же Шакеспеара). И что же? Оба варианта имеют право на существование. Но насколько они точны и верны эмоционально? Дело вкуса. Среди любителей сонетов Петрарки найдутся сторонники версий Вяч. Иванова, Мандельштама и Солоновича и др.

Ситуация не проста. В «Поэме конца» (не цветаевской, а той хулиганской выходке, которую приписывают И. Приблудному и др.) всего одно слово «Всё!». Но если перевести её на ближайший к нашему – белорусский язык, получится «Усё!». Казалось бы, вполне адекватно. Ан нет! Посмотрите: слоговой объём увеличился в два (!) раза. Утрачена резкость, отрывистость интонации. Появилось некое просторечие звучания. И это при минимальном объёме текста!

В своё время я попытался по-русски представить стихи австрийского модерниста эрнста яндля (он писал своё имя, да и всё остальное с маленькой буквы) «Время проходит». В оригинале оно выглядит примерно так:

В моём варианте получилось следующее:

время пролетело
весело
весвеселоело
весвесвеселоелоело
весвесвесвеселоелоелоело

Вроде бы сохранена и фигурная графика (нижняя часть песочных часов, символизирующих быстротечность времени), и семантика. Но по звуку – всё совсем иное: у яндля в первой части конуса сохраняется смысловой акцент весёлости (lustig), у меня вес съедает всякое веселье, во второй части вместо тикающей звукописи появились ноющие звуки работающей бензопилы (ело-ело-ело). В принципе, такой подход тоже возможен – бревно, съедаемое зубьями – чем не символ преходящести?

Таким образом, речь идёт не столько о математической, сколько об эстетической точности. А главное – проблема адекватности оригинала и перевода упирается в свойства восприятия: для кого-то один вариант предпочтительнее, для кого-то другой. Со своей стороны могу сказать, что ещё в юности взял за правило читать переводные тексты с упреждением, с учётом того, что чего-то переводчик недоглядел, не донёс. А если заранее быть готовым к издержкам, то более спокойно относишься к трудностям перевода, стараешься на уровне логики или интуиции привнести в восприятие книги то, что было утрачено при пересадке с одной языковой почвы в другую. Когда человек говорит: «Читал, но в плохом переводе» (но если мы будем ждать только идеальных вариантов, то останемся недоучками), значит, что значительную часть представления о произведении он получил. Хотя бы из заглавия, эпиграфов, композиции, предисловия и комментариев. Более того, по моему глубокому убеждению, большую часть энергетики от автора книги переходит к нам уже посредством того, что мы вертим книгу в руках, листаем страницы, чувствуем фактуру переплёта и бумаги, вдыхаем запах типографской краски… Вот, если угодно, ещё один аргумент против засилья электронных книг.

Кстати об оформлении. Разве отображение средствами живописи и графики сюжета, образов и настроения литературы не есть своего рода перевод? Иногда – удачный, порой – не очень. В этом году издательство «Фортуна ЭЛ» выпустило «Мёртвые души» в иллюстрациях М. Шагала. Что тут сказать… На мой взгляд, кроме одной-двух находок вроде Ноздрёва совершенно неудачно. Ни Чичиков, ни Манилов, ни Плюшкин, ни Собакевич ничуть не похожи. Да и нарисовано всё, по-моему, как курица лапой, с каким-то навязчивым местечковым антирусским уклоном. Разве я видел живых героев Гоголя? Нет, но своё представление есть, вероятно, от классических работ А. Агина. При этом нет сомнений, что любители Шагала найдут его работы великолепными.

То же самое можно сказать о всякого рода инсценировках, аранжировках, экранизациях, режиссёрских прочтениях, переложениях, импровизациях… Всё это тоже – своего рода переводы. Каждый дирижёр и исполнитель по-своему представляют публике музыкальный опус. Но публику это разнообразие только обогащает. Классическая поэзия становится романсом благодаря творческому подходу разных композиторов. На один и тот же текст пишутся десятки мелодий. Повышенный интерес композиторов к тому или иному тексту сродни тому, как к некоторым литературным текстам обращается множество переводчиков – возьмите «Пьяный корабль» А. Рембо или «Ворон» Э. По; их переводили десятки раз – значит, заряженное творческой энергией произведение достойно новых и новых интерпретаций. А если текст достаточно элементарен (как, на мой взгляд, книги Марк Твена и Конан-Дойла), то достаточно одного точного перевода. Сергей Магомет бьётся над адекватной трактовкой фрагмента диалога Тома Сойера и Гека Финна, надеясь открыть там глубины смысла и духа. А может, там ничего этого и нет?

Вы когда-нибудь задумывались о том, почему одно стихотворение (скажем, какую-нибудь балладу) можно пересказать своими словами, а другое – нет? Попробуйте проделать это с пушкинским «Я вас любил». Чушь получается. Так вот если акцент сделан на содержании, там достаточно одного перевода. Если главное – в формальном совершенстве – неустанными будут попытки найти всё более и более адекватную манифестацию. Отсюда ответ на вопрос, почему наш читатель не спешит дочитывать «Улисс» до конца, несмотря на колоссальную работу В. Хинкиса и С. Хоружего. Вопрос читабельности. Первые главы легки для восприятия, их все проглатывают без напряжения. Но попробуйте продраться через стилистические нагромождения и излишества в главе «Евмей»! Тут многие пасуют. Зато заключительный внутренний монолог Молли Блум редко кто оставляет без внимания. И это не вина, и не заслуга переводчиков. Как говорят поляки, так есть. У Джойса. И ewige Weibliche, явленное автором в женском сознании, хаотически перескакивающем от одного к другому, приковывает читательское внимание, несмотря на синкретическую массу потока сознания. Ewige Weibliche – вот ещё одна трудность перевода. Вечно бабье – такой вариант предложил Розанов. И если для русского менталитета это годится, то попробуйте засунуть эту формулировку в финал «Фауста», и всё рухнет.

Халтура, конечно, есть в любой сфере, но вряд ли стоит фиксироваться на ней. Надо смотреть на высокие образцы, а их немало. И не будет ничего удивительного, если появится перевод «Войны и мира» на английский, сделанный группой переводчиков, где за великосветские беседы будет отвечать выходец из Оксфорда, а речь Платона Каратаева воссоздаст житель Глазго или просто – бродяга. Привлекали же С. Бондарчука для съёмок батальных сцен в «Ватерлоо».

А процесс перевода вечен и всепроникающ. Мы непрерывно пользуемся им, вычленяя из своего синкретического сознания – при всей «богодохновенности» творческого процесса – более или менее логические фрагменты, придавая им словесную форму.

Мысль изреченная не есть истина, но после предписаний Паламы и заветов Тютчева стали ли мы меньше разглагольствовать?

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>